4

Открытие новых истин всегда было и будет столь же опасно,
как открытие новых земель. У тиранов и толпы,
у малых и великих – мы с вами везде чужие,
лишние – бездомные бродяги, вечные изгнанники.
"Воскресшие боги. Леонардо да Винчи"

Это не просто книга о Леонардо да Винчи, это Эпоха.
Оглядываясь назад, я удивляюсь - отчего же она такая маленькая. Как это всё там уместилось?!
Теперь книга представляется мне огромной, разбухшей и выпирающей, переливающейся через края.
Как в ней могли уместиться живопись и архитектура, анатомия и изобретения, уроки религии и живописи, костры и виселицы, горы и поля, борьба христианства и язычества, жестокость против гуманизма, созидание и разрушения, Бог и Антихрист, Италия и Франция.
И главное Леонардо да Винчи, а потом и Никколо Макиавеелли, Микеланджело Буонарроти, Рафаэль Санти, Джироламо Савонарола, Франческо Сфорца и многие другие, не менее выдающиеся и занимательные личности.
Какой же это огромный труд собрать всё воедино и рассказать не биографию Великого Человека, а передать атмосферу времени, создать особый образ.
Прочитать просто про Леонардо да Винчи – живописца и изобретателя было, наверное, банально. Тут больше информации об окружении и настроениях, о нём глазами учеников, друзей и врагов.

Главная загадка - кто же был Леонардо да Винчи для своего времени – посланник Божий или Антихрист.
Многие поступки, совершенные во имя науки, ради познания и нацеленные на будущий результат, кажутся ужасными, жестокими и неоправданными, при всем благообразии образа человека с большим и детским сердцем.
Конечно, Мережковский рассказал нам о своем Леонардо да Винчи.
Именно за это хочется сказать особое спасибо. Потому как чувствуется отношение с особым уважением и трепетным благоговением, не гнушаясь показать хитрость, страх и тщеславие. Странный человек, хватающийся за все сразу.
Верите ли, – нет такой глупости, которой бы мессер Леонардо не предался с восторгом, только бы отделаться от живописи!
Автор всегда очень тактично и нежно, как-то слегка и бережно касается в книги главного героя, не выпячивая и не вознося на пьедестал, не впадая в крайности с фанатичной любовью и восторженностью.
Леонардо часто остается немного в стороне…загадка на все времена.
Со странной верой, особыми взглядами на религию, со стремлением к познанию не имеющим барьеров и преград, с каким-то совершенно безумным чувством такта и сострадания, с платонической и сказочной любовью к единственной женщине на портрете, с жадным взглядом, поглощающим чужие эмоции. - вот он да Винчи Мережковского.
Не понятый и не признанный в той мере, в какой был достоин этот великий ученый и архитектор, писатель, скульптор и художник, не имеющей достойных условий для развития и использования своих познаний во благо человечества.
Леонардо Да Винчи – гений, затерявшийся не в том времени, родившийся слишком рано. посланник Божий, принесший в мир особое, важное.
Леонардо – преданный учениками, брошенный судьбой, спотыкающийся о препятствия, идущий смерено и не ропща к своей цели, воспарить над землей подобно птице.

Я попыталась после книги читать Википедию…и не смогла. Невольно начиная сравнивать информацию, я решила, что предпочитаю оставить в памяти именно то образ Да Винчи, которой сейчас так комфортно расположился у меня в голове. Боюсь увидеть там те мелочи, которые его потревожат.
Книга сложная, сквозь нее пробираешься как сквозь непроходимый лес, пытаясь угадать, расшифровать знаки на пути. Прогулка хоть и была суровой, но закалила и научила.
Самое удивительное, еще и повеселила – на фоне мрачности и жестокости того времени все же встречаются очень забавные моменты.
У Мережковскому удался портрет эпохи Возрождения – я и смеялась и плакала.

Очень большой разворот...

"Когда Джованни взглянул, в первое мгновение ему показалось, что перед ним не живопись на стене, а действительная глубина воздуха, продолжение монастырской трапезной – точно другая комната открылась за отдернутой завесою, так что продольные и поперечные балки потолка ушли в нее, суживаясь в отдалении, и свет дневной слился с тихим вечерним светом над голубыми вершинами Сиона, которые виднелись в трех окнах этой новой трапезной, почти такой же простой, как монашеская, только обитой коврами, более уютной и таинственной. Длинный стол, изображенный на картине, похож был на те, за которыми обедали монахи: такая же скатерть с узорными, тонкими полосками, с концами, завязанными в узлы, и четырехугольными, не расправленными складками, как будто еще немного сырая, только что взятая из монастырской кладовой, такие же стаканы, тарелки, ножи, стеклянные сосуды с вином."
"Вон по правую сторону – созерцательный: совершенное добро в Иоанне, совершенное злое в Иуде, различие добра от зла, справедливость – в Петре. А рядом – треугольник деятельный: Андрей, Иаков Младший, Варфоломей. И по левую сторону от центра – опять созерцательный: любовь Филиппа, вера Иакова Старшего, разум Фомы – и снова треугольник деятельный. Геометрия вместо вдохновения, математика вместо красоты! Все обдумано, рассчитано, изжевано разумом до тошноты, испытано до отвращения, взвешено на весах, измерено циркулем. Под святыней кощунство!"

"Матерь Божия, среди скал, в пещере, обнимая правою рукою младенца Иоанна Крестителя, осеняет левою – Сына, как будто желая соединить обоих – человека и Бога – в одной любви. Иоанн, сложив благоговейно руки, преклонил колено перед Иисусом, который благословляет его двуперстным знамением. По тому, как Спаситель-младенец, голый на голой земле, сидит, подогнув одну пухлую с ямочками ножку под другую, опираясь на толстую ручку, с растопыренными пальчиками, видно, что он еще не умеет ходить – только ползает. Но в лице Его – уже совершенная мудрость, которая есть в то же время и детская простота. Коленопреклоненный ангел, одной рукой поддерживая Господа, другой указывая на Предтечу, обращает к зрителю полное скорбным предчувствием лицо свое с нежной и странной улыбкой. Вдали, между скалами, влажное солнце сияет сквозь дымку дождя над туманно голубыми, тонкими и острыми горами, вида необычайного, неземного, похожими на сталактиты. Эти скалы, как будто изглоданные, источенные соленой волной, напоминают высохшее дно океана. И в пещере – глубокая тень, как под водой. Глаз едва различает подземный родник, круглые лапчатые листья водяных растений, слабые чашечки бледных ирисов. Кажется, слышно, как медленные капли сырости падают сверху, с нависшего свода черных слоистых скал доломита, просочившись между корнями ползучих трав, хвощей и плаунов. Только лицо Мадонны, полудетское, полу девичье, светится во мраке, как тонкий алебастр с огнем внутри. Царица Небесная является людям впервые в сокровенном сумраке, в подземной пещере, быть может, убежище древнего Пана и нимф, у самого сердца природы, как тайна всех тайн, – Матерь Богочеловека в недрах Матери Земли."

"В наброске для этой иконы обнаружил он такое знание анатомии и выражения человеческих чувств в движениях тела, какого до него не было ни у одного из мастеров.
В глубине картины виднеются как бы образы древней эллинской жизни – веселые игры, единоборства наездников, голые тела прекрасных юношей, пустынные развалины храма с полуразрушенными арками и лестницами. В тени оливы на камне сидит Матерь Божия с младенцем Иисусом и улыбается робкою детскою улыбкою, как будто удивляясь тому, что царственные пришельцы неведомых стран приносят сокровища – ладан, мирру и золото, все дары земного величия – в яслях Рожденному. Усталые, согбенные под бременем тысячелетней мудрости, склоняют они свои головы, заслоняя ладонями полу ослепшие очи, смотрят на чудо, которое больше всех чудес, – на явление Бога в человеке, и падают ниц перед Тем, Кто скажет: «истинно, истинно говорю вам, ежели не обратитесь и не станете, как дети, не можете войти в царствие Божие».

Картина изображала св. Анну и Деву Марию. Среди пустынного горного пастбища, на высоте, откуда виднеются голубые вершины дальних гор и тихие озера, Дева Мария, по старой привычке, сидя на коленях матери, удерживает Иисуса Младенца, который схватил ягненка за уши, пригнул его к земле и поднял ножку с шаловливою резвостью, чтобы вскочить верхом. Св. Анна подобна вечно юной Сибилле. Улыбка опущенных глаз и тонких, извилистых губ, неуловимо скользящая, полная тайны и соблазна, как прозрачно-глубокая вода, – улыбка змеиной мудрости, напоминала Джованни улыбку самого Леонардо. Рядом с ней младенчески ясный лик Марии дышал простотою голубиною. Мария была совершенная любовь, Анна – совершенное знание. Мария знает, потому что любит, Анна любит, потому что знает. И Джованни казалось, что, глядя на эту картину, он понял впервые слово учителя: великая любовь есть дочь великого познания.

"Он вспоминал с неизъяснимым удивлением, что эту же самую улыбку видел у Фомы Неверного, влагающего руку в язвы Господа, в изваянии Вероккьо, для которого служил образцом молодой Леонардо, и у прародительницы Евы перед Древом Познания в первой картине учителя, и у ангела Девы в скалах, и у Леды с лебедем, и во многих других женских лицах, которые писал, рисовал и лепил учитель, еще не зная моны Лизы, – как будто всю жизнь, во всех своих созданиях, искал он отражения собственной прелести и, наконец, нашел в лице Джоконды.
Порой, когда Джованни долго смотрел на эту общую улыбку их, становилось ему жутко, почти страшно, как перед чудом: явь казалась сном, сон явью, как будто мона Лиза была не живой человек, не супруга флорентийского гражданина, мессера Джоконда, обыкновеннейшего из людей, а существо, подобное призракам, – вызванное волей учителя, – оборотень, женский двойник самого Леонардо."