5

А меня Милош просто восхитил

ОТЧЕТ

О, Всевышний, Ты захотел меня сотворить поэтом,
и теперь время пришло мне представить отчет.

Сердце мое полно благодарности, хоть я познал
несчастья этой профессии.

В ней практикуя, мы узнаем слишком много
о странной природе человека.

Которым в любой день и час, и год владеет
иллюзия.

Иллюзия, когда строит замки из песка и собирает
почтовые марки, и собой в зеркале восхищен.

И признает за собою первенство в спорте, любви и власти,
и когда копит деньги.

На самой границе, на хрупкой границе, за ней
простирается край причитаний и жалоб.

Ибо в каждом из нас мечется кролик безумный
и воет волчья стая, так что мы даже боимся,
что другие услышат ее.

Из иллюзии берется поэзия и в изъяне своем
признается.

Хотя, лишь припоминая написанные когда-то стихи,
чувствует их автор весь стыд иллюзии.

А все же он рядом с собой не терпит другого поэта,
если подозревает, что тот лучше, чем он,
и завидует всякий раз, когда хвалят того.

Готовый не только убить, но сокрушить и стереть
его с лица земли.

Пока сам один не останется, великодушен и милостив
к тем, кто подвластен ему, кто в погоне за иллюзией малой.

Как же так происходит, что из столь низких начал
рождается великолепие слова?

Собирал я книги поэтов из разных стран,
теперь над ними сижу и удивляюсь.

И сладко думать, что был я компаньоном в походе,
длящемся безустанно, хоть проходят века.

Поход не за золотым руном совершенной формы,
но поход необходимый, как любовь.

Под нажимом стремленья любовного к сущности дуба
и горной вершины, и осы, и цветка настурции.

Чтобы, длясь, подтверждали они наш возвышенный строй
против смерти.

И нашу сердечную мысль обо всех, кто, как мы,
были, стремились и не умели назвать.

Ибо существовать на земле – это уже слишком много
для любого наименованья.

По-братски взаимно поддерживаем себя, забывая о травме,
переводя друг друга на языки другие, поистине,
члены странствующей команды.

Как же я мог бы не быть благодарным,
если рано был призван, и непонятное противоречие
не лишило меня удивленья?

С каждым восходом солнца отвергаю сомнения ночи
и приветствую новый день драгоценной иллюзии.

А Збигнев Хербер со своим Мистером Когито это вообще вынос мозга...

ДУША ГОСПОДИНА КОГИТО

Прежде
как известно
душа выходила из тела
когда остановится сердце

с последним вздохом
удалялась тихо
на пажити неба

душа Господина Когито
ведет себя иначе

покидает тело при жизни
ни словом не простившись

месяцы годы проводит
на других континентах
за границами Господина Когито

трудно узнать ее адрес
вестей от нее не слышно
она избегает контактов
не пишет писем

вернется ли никто не знает
может ушла безвозвратно

Господин Когито борется
с низким чувством зависти

думает о душе хорошо
думает о душе с нежностью

конечно же она должна
обитать и в других телах

душ явно слишком мало
на целое человечество

Господин Когито приемлет жребий
другого выхода нету

даже пытается убеждать себя
- моя душа моя -

думает о душе с сентиментом
думает о душе с нежностью

и когда нежданно
она является обратно
он ее не встречает словами
- хорошо что вернулась

а только смотрит искоса
как перед зеркалом сидя
она расчесывает волосы
спутанные и седые
1984

Милош - это круто. Всё ж не зря полякам нобелевку дают.
Херберт у нас не очень популярен. Вообще в моём книжном с поэзией грустно - Пушкин, Есенин, советская поэзия.
А я для себя Леса Меррея открыла

Коровы в день забоя

Все я стоят на траве. Небо блестит.

Всех я подоили. Соски до сих пор зудят
от сухой холодной беззубой пасти,
которая только вдыхает, но не выдыхает.

Все я стоят на траве, движут траву внутри я.
Запах: одной я нужно быка, тяжелое я,
на спине, от него я горбится, задыхается и опять —
легко и спокойно. Прозрачное движется внутри я.

От такой дойки забудешь тоску по теленку.
Я, которой охота, вспрыгивает на я, манит быка.

Вбегает ворчащий трактор; людская телка
вскакивает на него, трактор полон еды:
сухие кипы люцерны, клевера и травы —
их откусили и привезли, чтобы я жевали.
Людская телка на тракторе, кипы спускаются ниже,
и все идут за ними, жуют, роняют из пастей.

Запах: людской телке нужно людского быка,
и она бесится. Все я с опаской глядят на нее,
она отгоняет собаку: вот кого забодать бы —
враг с болтающимся языком. Затоптать бы.

Я глядят туда и сюда, тащатся за едой.

Одна я уже во дворе, где сорвана шкура травы.
Старая, кости ноют, молока в ней почти нет,
лижет дрова. Приходит старший людской бык.
Двор пахнет мочой. У людского быка палка
щелкает, словно кнут. Я вздрагивает и падает,
и страшное — кровь я — выливается из-за уха.
Я, та другая я, лежит и спит в голом дворе.

Все я забегали. То, что там, за дровами
в сыром дворе — как Жаркая Часть неба, куда
трудно глядеть. У людского быка блестящий лист,
как горький лист эвкалипта, вонзается в шею я,
и страшное вытекает в лужу и пенится. Все я
издают Рев, неловко прыгают — забодать бы беду.
Людской бык — это волк у ног. Забодать людского быка!

Но людская телка с собакой выгоняют всех я.

Оглянуться — блестящий лист еще движется.
Все сухие старые я — кучи, как кучи еды,
и скользкое я выходит из я, как теленок.

Мертвым пахнет собака, теленок людской и волчий,
бегает, подбирает разбросанные кровавые клочья,
и над запахами все я убегают к небу.

Увертюра 1812 во дворце Топкапы

Молитвенник — на турецком, молитвы ее — за Султана.
Сквозь тонкую филигрань кружевной стены павильона
влетает бродячий бриз и рябит облачка муслина
над погруженной в раздумья Вдовствующей Женой.

Тысячу четыреста воскресений она просила
Сына Девы помочь слабым, тем, кто, подобно ей,
случая не имел постоять за свое достоинство —
за наложниц, за евнухов с лицами старых детей.

Тысячу триста раз молилась она за Султана —
бей Алжира ему прислал ее, как похищенный перл, —
и за Султана, их сына, который сейчас на троне
под надписями, похожими на дымки благовоний, —

надписи эти она давно научилась читать.
Хуже всего, что никак не удастся покончить
с торговлей евнухами: невыносимо видеть,
как мальчики-немусульмане после главной утраты

сидят и плачут на жарком, залитом кровью песке.
Продажа захваченных девушек — второй застарелый укор.
Но бывают и легкие дни, когда мартиникское море
отступает и блекнет перед блещущим Мраморным морем...

Ниоткуда взялся гонец, стучится в Дом Палача —
лишь через этот Дом, запирающий полуостров,
в алтайский мир травы, деревьев и мраморных кущ
может пройти единственный не знавший ножа мужчина.

Сама бесстрастность из Дома глядит за железо решетки,
доставленное гонцом письмо продолжает движение
к женщине, кончившей “Верую” и откинувшейся на подушки.
Все с шуршаньем выходят, чтобы не мешать чтению.

“От Повелителя Верных — Самой Высокочтимой
Жене Сераля. Мама, сегодня я договорился
о мире с Царем и отдал всего одну из провинций —
одну из трех, которые мы уже потеряли.

Царь был сговорчив: ему нужна его армия полностью,
чтобы отбить вторжение гнусного Бонапарта —
помнишь, ты раз его назвала Повелитель Неверных.
Будущее Османской империи, как никогда, превосходно

из-за вторженья французов. Россия, конечно, огромна,
но вдруг Бонапарт победит? Вдруг он второй Чингисхан?
Тогда наш самый могучий враг будет разгромлен,
к тому ж победителя эта победа загонит в капкан.

Но и Бонапарт может быть побежден, и развеется
слава его, и тогда Россия и вся Европа
набросятся на него и оставят в покое нас.
Должен признаться, мама, что, отпуская Царя

к предстоящим сраженьям, я вспомнил о нашей кузине,
подруге твоих детских игр, царственной Жозефине,
которую Змей Нила два года назад позорно
отверг ради связи с Габсбургским домом. В моей воле

было освободить Царя или держать его на границе —
тогда старинный наш враг был бы разгромлен навеки,
этого и добивались безмозглые янычары.

Я поиграл с этой мыслью, но явилась мысль посерьезней:

Царь защищает нас от безумного духа Франции.

Ты учила меня, что дух неотделим от тела,
и я восстал за честь двух оскорбленных жен.
Но не я, а такие мгновенья — тень Аллаха над миром”.

Эме Дюбюк де Ривери, родная мать Султана
задумчиво бродит по павильону с письмом сына,
и ковры под ногами — берег вдали от алжирских пиратов,
и она играет в волнах, она и бедная Жозефина.

Это их родители бедные. У каждой девочки черный слуга,
он спокойно берет из их рук розовые ракушки,
выуженные из пены, ибо в таком нежном возрасте
женщины вольны, мужчины же к ним равнодушны.

Только что узнала, что Андрей, который привил мне любовь к польской поэзии и подарил эту книгу, тоже записался на сайт. Какая радость! :)

Что за Андрей?

Спасибо, Андрей. Как раз только что Кате про тебя писала выше.
Я так рада, что ты тоже на сайте!:)

я долго собирался, и все-таки решил завести себе профиль. хотя для меня это больше картотека прочитанных книг. бОльшую часть уже вспомнил)

А ты не пробовал переводить польских поэтов на русский?
На твоем сайте увидела только переводы на украинский.

нет, на русский я никого не переводил - долго объяснять почему, но смысла не вижу, только на белорусский (его легко спутать с украинским с непривычки, я понимаю:) вот все то свое, что более-менее не стыдно людям показать, и собираю на блогспоте.
то, что сам не перевожу на русский, довольно часто мешает делиться/рассказывать, потому что сам познакомился (и продолжаю знакомиться) с польской поэзией в хороших белорусских переводах (плюс могу читать в оригинале) - а русские переводы мне нравятся гораздо реже.

удивительно, но английские переводы Шимборской мне понравились больше, чем русские. потому и делился с Инной именно этой польско-английской билингвой.

А я пыталась еще на польском читать. Какие-то отдельные слова вроде понятны, особеннб когда с параллельным переводом сверяешься, но общий смысл конечно неясен.