4.5

Когда б вы знали, из какого сора. Растут стихи, не ведая стыда, Как желтый одуванчик у забора, Как лопухи и лебеда.
(С) Анна Ахматова

Я искренне завидую тем людям, которые могут, презрительно поджимая губы, рассуждать об этом бездельнике Миллере, который возомнил себя гением и три книги рассказывает о том, как нахлебничал, трахался, попрошайничал, разглагольствовал - и ничего не делал. Счастливые! Им просто незнакома эта мука - когда ходишь, уже уставший и отягощенный, беременный своим творением (книгой, музыкой, ребенком, чем-то еще), а произвести его в мир, выплеснуть наружу - нет никаких сил. Ни физических, ни моральных.
Легко тем, кто умеет легко творить. И они, как правило, просто не понимают, что может быть иначе. А ведь может! И были гении, которые слишком мало своих творений выпускали в мир, признавая их состоявшимися... И хорошо еще, если не сжигали при этом "черновики". А если бы сжигали, то, скажем, после экономического гения - Карла Маркса - мы не прочли бы ничего, кроме первого тома "Капитала"...
В общем, Миллер при таком взгляде на проблему выглядит вообще героем. Он в конце концов смог написать. Более того, он написал обо всем честно. Почти без рисовки. И тем людям, кто, как и он, мучимы невозможностью начать творить - такая книга бесконечно нужна. Она дает веру в свои силы. Она помогает прекратить заниматься самоедством. Она побуждает к творчеству, чего уж там...
Впрочем, для Генри Миллера - это весьма попутный результат. Где-то в конце "Плексуса" он признается:

Когда-то я думал, что мне нанесли рану, какую никогда никому не наносили. Так я чувствовал и потому поклялся написать эту книгу.

Поэтому он и начал писать книгу о своей Джун. О женщине, которая изменила его жизнь. О той, которая была ему бесконечно дорога... И её, до неузнаваемости задрапировавшуюся в тайны, ложь и секреты, он называет здесь обманчивыми именами - Мара, а потом - Мона. А вот себя не прячет. Пожалуй, не каждый мужчина захочет показаться другим людям таким вот - растерянным, неуверенным, зависимым, обманутым. Для Миллера, пожалуй, эта книга - особая форма психоанализа, или самоанализа. Поэтому он готов не скрываться, он предстает перед своим читателем реальным человеком, со всеми слабостями, пороками, сомнениями, а не приглаженным и отцензурированным литературным героем.
В первой рецензии на это издание Анатолий уже написал, что трилогия удивляет различием в стилистике и тематической направленности между тремя частями, а потому сравнил книгу с симфонией, где каждая часть развивает основную тему в своем темпе, стиле и характере. Я с этим выводом согласна, и даже предложила сравнение каждой части с конкретной формой - скерцо, адажио и аллегро. А любовь, как и музыка, тоже может быть выражена по-разному...
Интересно, что сам Миллер наталкивает читателя на подобный вывод уже названием каждой части. В "Сексусе" - главный упор делается на сексуальную составляющую любви героя и Моны. И здесь Миллер с размахом шокирует ханжей, благовоспитанных граждан и пуритан, перенасыщая свою историю сексуальными подробностями. Мне кажется, он делает это отчасти для того, чтобы прогнать, отпугнуть тех из читателей, перед кем боится исповедываться. И надо сказать, это ему с блеском удается!
"Плексус" - это уже сплетение. Рассказ о том, как переплетаются жизни любящих, даже в том случае, когда ни один из них никогда не заглядывал в глубины сердца другого. И в нем возникают сны Генри, его споры с друзьями, его терзания и размышления о творчестве... В общем, тот самый процесс, который другому покажется бездельем, а на деле - самый важный период беременности, второй триместр! :) И сам Генри проговаривается об этом чуть раньше:

А самое лучшее в писательстве - вовсе не работа сама по себе, не укладка слова к слову, кирпичика к кирпичику. Лучшее - это приготовления, кропотливый черновой труд, совершающийся в тишине, в любом состоянии, спишь ты или бодрствуешь, Словом, самое лучшее - период вынашивания плода.

Самым близким переводом термину "Нексус" я считаю понятие связь. На мой взгляд, связь между людьми, которые любят друг друга, или когда-то действительно любили, не прекращается. И вот как раз о такой связи, возникшей между Генри и Джун после всех треволнений их жизни, он и рассказывает в последней части трилогии. О связи, которая настолько глубока, что автор не может позволить себе не то, что иронию, а вообще какую бы то ни было легкость повествования. Каждое слово, каждая фраза даются ему с болью. Да, он всерьез разбередил старую рану. Но только такого - его и можно всерьез полюбить. Именно такому ему и хочется помочь найти себя, убежать... И в "Нексусе" он, наконец, выплескивает всю свою страсть. Он раскрывается настолько, что читателю становятся абсолютно понятны как попытка заполнить свою жизнь эндорфинами, предпринятая в "Сексусе", так и бесприютность, бесплодность терзаний "Плексуса". Ему просто не место в красивом, геометрически очерченном Нью-Йорке. Как и любом другом городе Америки. Ему нужно найти себя. Понять, кто такой - настоящий Генри Миллер. И автор рвется из привычного мира в Европу. Возможно, придуманную... Возможно - идеализированную... Но это - так нам понятно!

Ирина. Уехать в Москву. Продать дом, покончить все здесь и – в Москву…
Ольга. Да! Скорее в Москву.
...
Ирина. Милая, дорогая, я уважаю, я ценю барона, он прекрасный человек, я выйду за него, согласна, только поедем в Москву! Умоляю тебя, поедем! Лучше Москвы нет ничего на свете! Поедем, Оля! Поедем!
(С) "Три сестры" А.П. Чехов

Ведь это Миллер, тоскующий в Америке, говорит словами Ирины! И этот рефрен - не знаю, сознательно или случайно им использованный - так трогает моё русское сердце!
Вообще, надо сказать, что размах его эрудиции и глубокого понимания многих глобальных вопросов во многих случаях просто поражают. И он там еще охает, что ничего не представляет собой в сорок лет? Да, поистине, тот, кто поднимается все выше по "Волшебной горе" видит всё большие горизонты... А еще - "многие знания - многие печали..."
Удивительно, насколько тонко понимает он общемировое значение русской культуры. Настолько значительное для него самого, что он не раз говорит о своей "русской душе"... Горький, Достоевский, Толстой, Скрябин, Чехов - каждый из них занимает огромное место в картине мира по Миллеру. Разумеется, находятся они там не в одиночестве. С ними соседствуют Гамсун (а писать о нем, как о гении, в Европе после событий Второй Мировой - требует от автора немалого мужества), Ницше, Бальзак, Шпенглер, Эли Фор, Ван Гог, Гюго, Гессе, Лао Цзы, Манн, Пруст и многие-многие другие.
А еще он говорит вещь, бесконечно важную сейчас, как и всегда, для многих: Терпеть не могу делать, как все, ходить в шеренге, говорить «да», когда все в душе кричит «нет». На это ведь, как известно, требуется не просто мужество, но и понимание, переосмысление происходящего...
И вот когда в конце ты, стоя перед такой громадой рефлексии, задумываешься вместе с автором над ответом на непростой вопрос:

Передо мной стоял все тот же вечный вопрос, на который, по-видимому, невозможно ответить: что такого важного могу сказать я миру? Того, что не было бы уже сказано раньше, тысячу раз сказано, причем людьми значительно более одаренными, чем я? Неужели мое «эго» настоятельно требует, чтобы о нем знали? Что во мне такого необычного? А если ничего необычного нет, то, рассказав о себе, я всего лишь прибавлю ноль к громадному, поистине астрономическому числу.

Я готова ответить просто:
Знаете, Генри... Даже у самого большого астрономического числа - всего сто сорок нулей. И я уверена, что ваш ноль там никак не будет лишним... :)