5

Семейная сага в лучшем ее виде, да еще и с терапевтическими добавками.

Про человека, родившегося гермафродитом, про постепенное осознавание им себя, про взросление, про семью. Плюс история жизни нескольких поколений, плюс иммигранская тема - переезд в Америку из деревушки в Греции, плюс любовь, плюс женское, плюс мужское, плюс школа и подростковое.

Плюс тема вины, греческой трагедии, взбунтовавшихся богов, человеческого ожидания наказания и постепенного смещения этой модели мира в голове - к принятию, к восприятию отклонения от нормы не карой небесной, а - новыми возможностями. Эволюция от борьбы и попыток перебороть, "помоги мне, Господи, не дай мне стать таким" - к "дай мне силы остаться собой". Новые люди, те самые новые люди.
"У меня прекрасная жизнь", да.

Иммиграция географическая - и гендерная.
Маркесообразность. И ветер, поднимающийся в финале ветер, и ребенок, предвещающий конец рода, а здесь - перерождение, что тоже, в сущности, конец, но без обреченности.

И тема национальности, размытия ее, глобализации, ох, как это все близко, как тоскуется по этому четкому разделению, по корням, по тому, чего у нас нет уже - или есть, но вне наших унифицированных, глобализированных жизней, h&m, marks&spencer, разделение только финансовое, но не культурное. Не хочется толкать длинных телег, но их есть, и тоска есть.

Больше всего мне книжка нравилась в начале, и инцестуальной темой, и этой жизнью в маленькой деревушке среди синего неба и виноградных лоз; я читала на балконе, закинув ноги на беленую стену и переводя глаза со страниц то на синее небо, то на листву дерева, растущего по соседству, и думала о Молдавии, конечно.

"В то время национальность можно было определить по запаху. Лежа на спине с закрытыми глазами, Дездемона отчетливо ощущала луковый запах венгерки справа от себя и запах сырого мяса, исходивший от армянки слева. (А они, в свою очередь, могли определить национальность Дездемоны по запаху чеснока и йогурта)".

Это сочинение себе новой истории, новой жизни, что проще сделать в движении, оторвавшись от старого, создав себе между собой прошлым и собой будущим некий зазор - чтобы протиснуть туда новую картинку. Успешные превращения совершаются в темноте, вдали от любопытных взоров. И эти куколки шелкопряда, тонкая нить, Минотавр, темнота коконов, то, как дед и бабка ткали себе новое прошлое на корабле, превращаясь из брата с сестрой в мужа и жену, то, как кроил себя наново Калл - на дороге, опять на дороге, психика очень пластична и умеет найти выход из любой ситуации. Наше дело не мешать.

"Жених и невеста исполнили танец Исайи: переплетя руки и прижавшись друг к другу бедрами, они трижды обошли капитана, соединяя нити своих жизней в один кокон. Никакой патриархальной линейности. Мы, греки, женимся кольцами, чтобы не забывать основополагающих матримониальных истин: для того чтобы стать счастливым, надо обрести разнообразие в повторении; чтобы двигаться вперед, надо вернуться к месту исхода.

В случае моих предков это кружение выглядело следующим образом: когда они обошли палубу в первый раз, они еще были братом и сестрой; когда во второй, то уже стали женихом и невестой, а на третий превратились в мужа и жену".

И вот эта закольцованность, возврат к месту исхода, к патриархам, дарование прощения старенькой Дездемоне, всю жизнь винившей себя и ждавшей кары богов... Маркесовщина, добротная такая, но не герметичная запаянная смерть, а разомкнутое кольцо жизни.
И без чудес и воспаряющих девиц - магии хватает вокруг, хватает в том, что есть на самом деле.

_________________________________

Еще цитат, мне нравится эта книга:

"Вдали в лучах восходящего солнца виднелся силуэт Нью-Йорка. Он совсем не походил на город - ни куполов, ни минаретов - и им потребовалась чуть ли не минута, чтобы осознать его геометрические формы".

"- Назвать это утренним токсикозом мог только мужчина, - заявила Лина. - Он, вероятно, являлся домой только утром и тогда замечал это".

"Беременность была шлюпкой в бушующем море, из которой они никак не могли выбраться. Оставалось только привязать себя к мачтам своих кроватей и пережидать шторм".

"Это действительно походило на лабиринт. ...Не вылезая из постели, она бродила по темным коридорам беременности, спотыкаясь о кости предшественниц, проделавших этот путь до нее. Сначала о кости своей матери Ефросиньи, на которую она внезапно стала походить, потом о кости теток, бабок и всех других женщин, уходящих в глубокую историю до самой праматери Евы. Теперь Дездемона физически ощущала их, разделяла с ними их боль и вздохи, их страх и опасения, их униженность и упования".

(О другой женщине)
"Беременность заставляет ее чувствовать себя чем-то животным. И она испытывает неловкость от этой порабощенности. Все происходящее кажется ей рудиментом, сохранившихся от более примитивных форм жизни. Беременность соединяет ее с низшей стадией развития, ассоциируясь с пчелиной маткой, откладывающей яйца. Она вспоминает соседскую колли, рывшую себе нору на заднем дворе прошлой весной

Единственным утешением оставалось радио. Теперь она не снимала наушники ни в кровати, ни в ванной. Летом она выходила с ними на улицу и усаживалась под вишней. Заполняя голову музыкой, она сбегала от собственного тела".

"...прижимать кларнет к ее коже и заполнять ее тело музыкой".

"Эмоции никогда не могут быть выражены одним словом. Я не верю в слова "радость", "печаль" или "сожаление". Возможно, лучшим доказательством патриархальности языка является именно то, что он стремится к упрощению чувств. Я бы хотел иметь в своем распоряжении сложные гибриды, длинные немецкие конструкции типа "ощущение счастья, сопутствующего катастрофе" или "разочарование от занятия любовью с собственной фантазией". Тогда я показал бы, как "страх смерти, вызываемый стареющими членами семьи" связан с "ненавистью к зеркалам, возникающей в среднем возрасте". Я хотел бы найти определения "горю, связанному с разорением ресторана" и "восторгу, вызванному появлением в комнате мини-бара". Мне никогда не хватало слов для того, чтобы описать свою жизнь, а сейчас, когда я начал эту историю, особенно".

"Мир обретает весомость, как только я становлюсь его частью. Я говорю о бинтах и намокшей вате, запахе плесени, царящем в кинотеатрах, о блохастых котах и их вонючих жилищах, о дожде, прибивающем городскую пыль, когда старые итальянцы заносят в дома свои складные стулья. До этого момента этот мир не был моим. Это была не моя Америка.
Но вот наконец в нем появился я".

"Дездемона воспринимала смерть как еще один способ эмиграции. Вместо путешествия из Турции в Америку теперь ей предстояло перебраться с земли на небеса, где Левти уже получил гражданство и приготовил для нее место".

"Как и многие любители, доктор Фил считал, что единственным предметом искусства может быть живописный пейзаж, не имеющий никакого отношения к действительности. Он рисовал моря, которые никогда не видел, и лесные избушки, в которых никогда не жил, дополняя картины фигурой, сидящей на бревне и курящей трубку".

"В то же самое время Мильтона начала преследовать странная страсть всех родителей (особенно отцов), чтобы на долю их детей выпали те же испытания, какие пережили они сами. "Служба в армии может благотворно повлиять на тебя", - заявлял он".

А эта история с Объектом, школа для девочек, рыжие волосы, веснушки, актерство, зависимость от общения - дружба днями и тайное, неназываемое по ночам, и вот эта податливость, и вспышка первого, неведомого, головокружение и счастье, подпирающее горло изнутри, - делать вид, что ничего не происходит, и, и... Вот тут отчетливо видно, кто написал "Девственниц-самоубийц", да.

"...Линейная мужская манера письма или кольцевая женская..."

"Она пользовалась карандашом для глаз и тушью, карандашом для губ, средством для маскировки дефектов кожи и средством для уменьшения ее пористости. Лицо Софи Сассун напоминало песчаную картину, которую песчинка за песчинкой создают тибетские монахи. Оно исчезало, продержавшись всего один день".

"Помню, как мы впервые разделись друг перед другом. Было такое ощущение, что снимаем с себя бинты".

"Сознание - жестокий цензор. Оно стирает все ненужное. Со стороны можно наблюдать и сравнивать. Когда оказываешься внутри, не может быть и речи о сравнениях".

"Дети учатся говорить по-мужски или по-женски точно так же, как они учатся пользоваться английским или французским".

"Фотограф не просит меня улыбнуться. Издатели все равно закроют мне лицо. Перевертыш: фиговый листок, скрывающий личность и обнажающий стыд".
(Эта анонимность повторится потом в бассейне, комнатке, где зрители смотрят сквозь воду только на гениталии "уродца", лицо его им без надобности. И то, как он все-таки поднырнет, набравшись смелости взглянуть в глаза зрителям - и не увидит в них ни брезгливости, ни презрения. Возбуждение и любопытство)

"Я тогда еще не понимал, что жизнь направлена не в будущее, а в прошлое, заставляя человека двигаться в сторону детства, в тот период времени, когда он еще не родился, пока он не достигает единения с усопшими".

Жизнь, жизнь, ежедневная ее разворачивающаяся тайна, и любое "я", любое личное - только часть, и уважения заслуживает уже за одно только это, и принимать его легко, как цвет одной из нитей пестрого ковра со сложнейшим узором.