4

Эта книга для меня стала ценной прежде всего потому, что показывает непростое развитие личных отношений героини с литературой и то, как эти отношения влияют на её жизнь в целом. Это очень актуально для нас, книжных червей. А поэтому я охотно идентифицировала себя с главной героиней и почти не чувствовала внутреннего протеста. Описания студенческих будней и занятных семинаров ещё больше подогрели интерес и напомнили собственный студенческий опыт: мы обсуждали так же увлеченно и путанно, читали многие из перечисленных позиций, вот только не курили косяки, не жевали табак и напивались чаще умеренно, чем безумно, хоть для меня всё и происходило через 30 лет после описанных автором событий. Вот она, разница между американским колледжем и нашим университетом...
Понравилось живое и заинтересованное отношение героини к прочитанному, её такое понятное инстинктивное отторжение новейших теорий и творческих принципов (все мы, выросшие на классике 19 века, через это проходили, не все прошли), её попытки применить изученное в жизни (тут и рассуждения о замужестве и гендерных ролях, и о деконструкции любви). Под некоторыми цитатами о литературе я бы охотно подписалась. Например, вот:

Выпрямиться в постели Мадлен заставило другое — нечто близкое к оправданию того, что она вообще читала книжки и всегда их любила. Ей был подан знак — она не одинока. Тут было ясно сформулировано то, что она внутренне ощущала до сих пор.

Мадлен же ничего не имела против понятия «гений». Ей хотелось, чтобы книжка заводила ее в места, куда она сама не доберется. Она считала, что писатель, когда пишет книгу, должен вкладывать больше труда, чем она, когда читает. В том, что касалось словесности, литературы, Мадлен стояла за качество, которое перестали ценить, а именно за ясность.

Когда после чтения по теории семиотики принимаешься за роман, ощущение такое, будто бежишь с пустыми руками после того, как побегаешь с гантелями.

Как замечательно было читать, когда одно предложение логически вытекало из предыдущего! Какое утонченное чувство вины охватывало ее от сознания собственной испорченности, когда она наслаждалась повествованием! В романе XIX века Мадлен чувствовала себя в безопасности. Там всегда попадались люди. Они обитали в месте, похожем на мир, где с ними что-то происходило.

И коронное, о вселенской неуверенности студентов литературоведения:

Но она целых три года слушала курсы по литературе, а никакая строгая критическая теория, которую можно было бы применять к прочитанному, у нее так и не образовалась. Все, чему она научилась, — рассуждать о книгах путано, бессистемно. Ей было неловко слышать то, что говорилось на занятиях. Что говорила она сама. У меня сложилось ощущение, что… Интересно отметить, как Пруст… Мне нравится, как у Фолкнера.

Некоторым фразам я искренне умилялась, несмотря на сомнительные достоинства русского перевода, который тут уже критиковали (отдельный крик души: переводчик, чем вам не угодило заглавие, вы же его запороли намертво!):

Сердце Мадлен сжималось при виде покинутой книги издания Dial Press 1931 года — в твердом переплете без суперобложки, с множеством кругов от кофейных чашек. Друзья не могли докричаться ее с пляжа, когда пикник был уже в самом разгаре: Мадлен садилась на постель немного почитать печальную старую книжку, чтобы та воспряла духом.

На Рождество, приехав домой на каникулы, Мадлен решила, что весы в родительской ванной сломаны. Она сошла, поправила шкалу, снова встала — весы показали те же цифры. Встав перед зеркалом, Мадлен увидела озабоченного бурундучка, глядевшего на нее оттуда. «Со мной никто не гуляет, потому что я толстая, или наоборот: я толстая, потому что со мной никто не гуляет?» — сказал бурундучок.

— ... С вашего лба не сходит морщинка. С голосовыми связками вам бы очень помог специалист-фонопед. Но меня беспокоит ваше беспокойство. Она даже сейчас у вас видна. Эта морщинка.
— Это называется думать.

А потом сюжет стал все дальше и дальше уходить от литературы и окололитературных тем, к моему великому сожалению. Многие читатели склонны считать, что эта книга прежде всего о биполярном расстройстве личности, или маниакально-депрессивном синдроме (ещё раз "спасибо" переводчику за заглавие, взял и переставил акценты; жаль только, что название болезни переводилось по-разному и все время неправильно, как тут уже кто-то заметил). История Леонарда оказалась не совсем безинтересной, из нее, а так же из предыдущего опыта общения со страдающими этим недугом я сделала вывод: страшно то, что больные не стремятся привести себя в норму, нормальное стабильное пограничное состояние между двумя крайностями для них скучное и вялое, они хотят оставаться в вечной маниакальной фазе и не осознают, что в таком состоянии они ещё опаснее для окружающих, ещё более "ненормальны", чем в депрессии. Это только личное наблюдение, на истинность не претендую.
Не уверена, что смогла многое вынести из сюжетной линии Митчелла и его путешествий в поисках себя. Он для меня оказался самым загадочным персонажем - кажется, весь на ладони, но истинные мотивы его действий как будто все время ускользают.
Увлеченным читателям советую в обязательном порядке.