Надо было любить одного и жить с одним, и это должен был быть один и тот же человек, от которого всё терпеть, и быть верной, и не видеть ни глупости, ни уродства, и любить запах, не уставать и угождать, и не ждать воздаяния, и во веки веков, пока не разлучит нас... Не вышло.

Они всё время были втроем, и самое страшное было – что это его устраивало.

ничего легкого не получалось, да и не могло получиться.
Потом, когда всё прошло, он проанализировал ситуацию и понял, что самым главным в их отношениях были трудности.

Не надо изменять жизнь к лучшему, вы не Philips.
Помните старую остроту: новая жизнь с понедельника уже к среде становится хуже старой? Ужас в том, что, как и любая хорошая шутка, эта содержит не долю правды, а только правду, причем почти всю. История человеческих заблуждений знает романтические высоты – вечный двигатель, эликсир молодости, средство от облысения и дружбу между мужчиной и женщиной. Стремление улучшить жизнь, причем всю и немедленно, не входит в этот перечень по той причине, что этому заболеванию подвержены все, а что свойственно каждому, то не отклонение, а норма. Любой из нас – вирусоноситель, но в ослабленном организме и при неблагоприятных условиях зараза начинает развиваться.
Пример номер один, медицинский. Мой друг N бросил пить. В течение первой недели страдали только окружающие, которым он, изловив по дороге (многие спешили по важным делам), рассказывал, что совершенно не мучается, не испытывает никакой тяги выпить и желает человечеству того же. К концу второй недели, однако, картина осложнилась: идеалист продолжал делиться наблюдениями над организмом, но они приобрели грустную окраску. Почему-то опухли у него суставы, в чем каждый мог убедиться. Наладился сон, но пропал аппетит (в дальнейшем – наоборот). Через месяц врачи – у которых в течение предшествующей жизни N не бывал – махнули на пациента рукой, еще раз доказав, что медицина пока не наука, а искусство. На сорок седьмой день N развязал рывком, в результате чего споткнулся на лестнице и едва не вывихнул запястье. Опухоли суставов прошли только через полгода, общественная активность восстановилась не полностью и по сей день.
Пример номер два, исторический. Великая Октябрьская социалистическая революция произошла 25 октября (7 ноября) 1917 года. Я пишу эти строки 4 января (22 декабря) 1996 (5) года. Необходимости развивать мысль не вижу.
Пример номер три, психологический. Один человек любил и был любим. Ну и, спрашивается, какого ему еще было надо? Нет, он решил всё наладить. Он разошелся с одной, обидел другую, порвал с друзьями и уехал в город Новодомнинск на постоянное место жительства, чтобы найти там полное и окончательное счастье в абсолютном единении с возлюбленной. Она-то уже вернулась, только плачет часто, он же подумывает о фиктивном браке с целью получения новодомнинской прописки.

Итак, не будем желать друг другу никакого нового счастья. Счастье может быть только продолжением старого.

Как хочется, чтобы нас поощрили за отличные знания и примерное поведение. Чтобы вызвали, внимательно выслушали, убедились, что мы всё выучили и поняли, как велено в хрестоматии. Чтобы потом долго хвалили, вписали пятерку в журнал и дневник и поставили в пример лентяям.
Мы жаждем, чтобы наш праведный труд был вознагражден палатами каменными, чтоб добрая слава бежала, а дурная лежала, чтобы умным везло, трезвых Бог берег, а простота считалась гораздо лучше воровства. Мы хотим справедливости вопреки вековой народной мудрости.
О, как обидно! Пашешь, как карла, притом и от природы неглуп, и плохого ничего никому не сделал, а денег нету, в семье беспорядок, и сосед, закончивший евроремонт в своей квартире, бросает бычки перед твоей дверью. В профессиональной сфере известен только знакомым, да и те, кажется, посмеиваются за спиной. Опять денег нету. Ты к ней весь с душою и потрохами, ни на кого даже не смотришь, ну, тот один раз не считается, и она не знает, но тем не менее как-то недостаточно радостно выглядит и на шею бросается не издали. Ну и денег нету, конечно.
Но справедливости хочется. Хочется, чтобы хорошие люди объединились, вор сидел в тюрьме, любовь побеждала смерть, добро торжествовало и в финале выходило кланяться. Хочется, чтобы вас ценили по достоинству и любили не в зависимости от своевольной души любящего, а в соответствии с вашими заслугами.
Не будет этого. Не хотелось бы вас огорчать – но не будет этого на земле. Я даже не уверен, что есть покой и воля.
А есть только такая жизнь, какая есть.
За это ей спасибо.

Во всяком личном деле последняя запись так и называется – действующая. С такого-то по наст. время.
Настоящим временем, следовательно, считается текущий момент. А всё остальное – прошлое совершённое и несовершённое и любое будущее – считается временем ненастоящим. И то правда: ведь времена эти существуют только в нас, в воспоминаниях и надеждах, в любви и страхе, а вне нас существует только самое настоящее, неподдельное время – сейчас.
И вот оно-то, кажется, истекает и уже почти истекло.

Да, очень хочется, чтобы все было хорошо.
Но не получается.
Самые удобные, необходимые, привычные вещи ломаются или рвутся. Только привык – раз – и нету. Черт его знает, что такое. Вот и сейчас: пост, а черта помянул. И ведь не хотел, а вырвалось как-то...
Успокойтесь, ребята, – всё хорошо никогда не будет, и с этим надо жить. Надо пыхтеть, мучиться, стараться, делать для самого себя вид, что усилия обязательно увенчаются успехом, изумляться неудачам, считать себя обделенным, проклинать горькую и несправедливую свою судьбу, призывать Божьи кары на головы недоброжелателей и врагов, кощунственно подумывать о собственноручном прекращении своих мучений...
Надо страдать.
Потом, отстрадавши до полной пустоты и легкости, с опухшей от бессонницы и бесслезных рыданий рожей надо – а куда деваться-то? – выйти на улицу.
Там, на улице, надо обнаружить грязные останки зимы, прозрачное до самых высших сфер небо и желтые катышки мимозы, осыпавшиеся на рукав твоего плаща, которым нечаянно когото задел.
Там надо встать в глубочайшую лужу у края тротуара – и поделом, потому что транспортный поток пешеходу следует пережидать, не сходя на мостовую.
На улице необходимо почувствовать сквозняк, летящий за огромным джипом величиной с грузовик, за темными стеклами которого вырисовываются хорошо обтянутые гладкой кожей молодые лица, холодные и совершенно лишенные мысли, как у античных статуй.
На улице надо обнаружить много нового – беременных, они всегда после зимы в жутком количестве; антинациональные – прежде всего по форме, но и по содержанию тоже – вывески, которых сильно прибавилось; милиционеров в ватных серых костюмах с облезлыми автоматами; лезущих в душу продавцов голландских роз...
Надо жить.

Пришел хороший знакомый, сказал, что главная наука не суворовская наука побеждать, а бабушкина наука терпеть поражение.
То есть он ее не назвал бабушкиной, это уже я добавил – ведь старушки обычно так советуют: «Терпи, милый, Господь терпел и нам велел...» Хотя сами, между прочим, бывают весьма нетерпеливы и даже нетерпимы в очередях и других общественных местах, но это уже другой разговор...
Очень точный русский оборот речи: «Потерпеть поражение». По-английски ему в каком-то смысле, мне кажется, соответствует: «Победитель не получает ничего». Хотя, конечно, чувствуется большая разница в психологии. Их интересует всё преодолевший энергичный human being – что за приз его ждет? Вековая мудрость повешенных пиратов и прозевавших свою жилу золотоискателей подсказывает – шиш с маслом. Тут есть определенная лексическая гордыня: все-таки победитель! Хотя, увы, жизнь тебя обдурила, но ты дошел, добился, достиг, и пусть из лотка течет чистая водичка, а на дне только простой песок, но вот оно, Эльдорадо вокруг, унылые камни и поваленный ветрами подлесок – ты победитель, и пусть теперь перекидывают через рею пеньковый конец с петлей.
А терпеть поражение надо сразу, лучше всего не вступая в сражение с жизнью. Так легче. Если мир захочет поиздеваться над тобой особенно изощренно, он может сам подбросить, вынести на пенистом, грязно-желтом, в клочьях гребне волны. Ты успеешь увидеть очень яркое небо в узком просвете между клубящихся чернотой туч, но тебя тут же перевернет, швырнет мордой о колючую воду – всё, сеанс окончен, будь здоров и не кашляй... Потерпи поражение, потерпи, милый. Дело не в том, умеешь ты или не умеешь выныривать, – авось вынырнешь, если не расслабился наверху, не принял победу как должное, а падение как несправедливость.
Несправедлив, незаслужен только выигрыш. Всякая потеря – по заслугам нашим.

Труднее всего из горьких жизненных реалий осознается и принимается нами неизбежность дисгармонии. Противоречия между людьми объективны, конфликты интересов неизбежны и вечны, всеобщая любовь недостижима в мире сем, а попытки ее достижения на земле увеличивали ненависть, и рифмовалась с нею, как заведено, лишь кровь.
Я никак не мог примириться с тем, что учительница истории меня терпеть не могла. Учился я всегда хорошо, хотя из всех способностей обладал лишь двумя: фотографической памятью на любой практически текст и сообразительностью, умением быстро схватывать. Это сочетание работало до поры, с ним я получил в школе медаль и отлично закончил университет – дальше его оказалось мало, для работы потребовалось нечто более специфическое, так что инженером я стал отвратительным, но не о том сейчас речь... Во всяком случае, школьную историю с государством Урарту, развитием мануфактур и республикой в кольце фронтов я заучивал с одного чтения не хуже всего прочего: экономической и политической географии, неорганической и органической химии, английских модальных глаголов, правила буравчика (почему-то вызывавшего в классе смех) и, уж конечно, способа восстановления перпендикуляра к данной прямой с помощью циркуля. Как, впрочем, и только что вышедших после перерыва «Двенадцати стульев».
Но учительница за Урарту поставила мне тройку без объяснения причин, в мануфактурах поймала на извращении Энгельса, кажется, в сторону объективного идеализма (хотя переврать цитату я физически не мог, запоминая учебники просто страницами, едва ли не вместе с номерами), а когда я рассказывал о сжимающемся огненном кольце, вдруг прервала и со словами «Хватит ухмыляться!» вообще влепила пару. Хотя, видит бог, не ухмылялся я и вообще был еще почти вполне правоверным советским школьником, пионером и комсомольцем – ну, если не считать узких брюк и набриолиненного кока, да и то в меру и только на вечера, на которые она не ходила.
В общем, едва я вытянул историю – и то, вероятно, директор настоял, чтобы историчка не портила аттестат медалисту.
Позже я много раз сталкивался с такой необъяснимой неприязнью и даже ненавистью со стороны разных мужчин и женщин. Однокурсница, причем из нашей компании, которой я не сделал ничего плохого, даже не ухаживал; доцент, ведший матанализ, мне вполне симпатичный; сослуживица, даже не скрывавшая какого-то почти физического отвращения; приятель, считающий возможным по праву дружбы говорить в глаза гадости...

Близкие люди, утешая, склонны были объяснять всё примитивно материалистически: ревность, зависть, карьерное соперничество... Меня эти объяснения почему-то раздражали. Чтото я чувствовал в них не то, какую-то неполноту, даже фальшь. Только в последние годы, когда додумывать многое до конца стало необходимо, – уже на потом не отложишь, все меньше остается этого «потом», – какие-то более или менее основательные объяснения начал я различать в тумане, окутывающем отношения с людьми. И, как ни странно, объяснения эти оказались близки к тем, примитивным. Но как-то... метафизически, что ли. Не реальному успеху завидует человек, не к конкретной сопернице ревнует женщина, не в деньгах счастье и не в наличии их у другого – несчастье.

Просто тесновато людям в мире, и отпихивают они друг друга, чтобы попасть под высший Взгляд. И есть такие, что никак не могут под этим Взглядом оказаться вместе. Может, дело в разной знаковой системе, как у кошки с собакой: одна машет хвостом из любви, другая из раздражения.

...А учительница истории однажды не выдержала и прямо в лицо мне, пацану, прошептала раздельно, тяжело дыша: «Ну ты еще хлебнешь... умник, выскочка... вспомнишь меня...» И ведь права была: и хлебнул, и вспомнил вот.

Я смотрю в зеркало. Вижу пожилого дядьку в сильно потертых любимых вельветовых портках и обвислом пиджаке с заплатками на локтях. Вот, собственно, и всё, что оказалось нужно. Значит, не стоило воевать против советской власти в виде завуча и комсомольской организации? Не знаю, не знаю...
Принято не слишком распространяться об этом, – что носишь и что носил, как причесываешься, – особенно среди мужиков. Между тем достаточно минимальной наблюдательности и внимательности, чтобы понять, какое большое место всяческая чепуха такого рода занимает в жизни и в мыслях вполне солидных людей! Мы живем при первом главе государства с безукоризненным пробором, способном надеть даже смокинг, если надо для вхождения в «Большую восьмерку». Наши оппозиционеры пахнут Chanel Egoist и одеваются от Boss. И наших пацанов не отличишь уже от любых других.

Любовь всегда несчастная. Счастливой может быть семья, дружба, целая жизнь. Но любовь – состояние болезненное, какое уж тут счастье... Преодолевая заложенный нашей животной природой эгоизм, иногда пересиливая инстинкт самосохранения, противоестественным образом предпочитая себе самим иное существо, мы погружаемся в это безумие, безумие в строгом смысле слова. Ум подсказывает: очнись! Присмотрись повнимательнее, ничего там нет, кроме собственной твоей лихорадки, галлюцинаций, жажды увидеть. Не делай глупостей, не ныряй вниз головой на мелком месте, хрустнут шейные позвонки и всплывешь, сломанный, вниз лицом – нет, не хотим слушать рассудка. А он продолжает бубнить: угомонись, вспомни, что кончается всё, кончится и это, а назад не отыграешь, всё будет порушено, а на руинах построенный замок окажется раскрашенной под камень фанерной будкой, и легкий ветерок времени поколышет его раз-другой, да и завалит, – нет, прём, словно слепые.
Так любят, когда действительно любят. Так любят женщину или мужчину, ребенка, родину, идею и свои воспоминания молодости. За такую любовь идут на всё и всем жертвуют – в том числе и самим объектом любви. Возлюбленного изводят ревностью и желают ему одного – либо со мной, либо в гроб. Ребенка балуют, ненавидят его друзей и жену и превращают его в кисель.

За родину бьются, пока не превращают ее в изрытую воронками пустыню. За идею и ее неизменность борются, пока она не умирает сама собой. Молодость пытаются вернуть любыми средствами, а добиваются ценой инфаркта только одного – становятся посмешищем.
Это всем известно.
Поэтому мудрые отказываются от любви. Любовь есть желание соединиться, преодолеть свою частичность и, слившись с любимыми, стать целым. Но, как всякое желание, оно неисполнимо до конца. А неисполненное желание есть несчастье.
И постигший жизнь отказывается от желаний. И от любви, конечно, в том числе. Некоторые позволяют себе любить только ближнего вообще и Бога – тоже вообще. Но и тут полное соединение весьма трудно и, скорее всего, недостижимо, так что и от этого желания надо отказаться. Надо отказаться от щемящего, причиняющего боль стремления к счастью.

Мизансцена такая: угол дома; предводитель мотоциклистов в клеенчатой, как бы кожаной куртке – вполоборота ко мне; его дама – единственная в компании – тоже вполоборота, но другим профилем; малый держит свою возлюбленную за горло и лупит затылком о вышеотмеченный угол.
Я, совершенно не учтя еще троих angels of Hell, вполне способных раскатать меня в пергамент, кладу руку на клеенчатое плечо, отдираю рыцаря от дамы, разворачиваю к себе в фас и говорю – мол, ты чего, мужик, ты че... И получаю, естественно, с правой с оттягом точно в левый угол подбородка (до сих пор костная мозоль прощупывается) и, главное, прикусываю ... ... ... язык! Больно чудовищно! Имея уже соответствующий опыт и озверев от боли, притягиваю поближе оппонента за псевдокожаные грудки, резко поднимаю согнутую в колене ногу – и попадаю точно в цель в соответствии с рекомендациями «Гавриилиады». Малый закатывает глаза и валится на землю. Тут же появляется старшина и, лениво заломив мне руку, ведет в «червонец» (десятое отделение милиции, как раз в центре города моей юности). Позади везут за рога свой транспорт друзья побежденного, идет его дама, уже поправившая прическу и вполне вроде целая, а милицейский «газон» с бесчувственным телом объезжает дальней дорогой, но прибывает все равно раньше нас.
Так что, когда со мною беседует дежурный лейтенант, тело уже лежит на жесткой деревянной скамье, которые в отечественных казенных домах с гоголевских времен, и тяжело дышит, не открывая глаз и пуская мелкие пузыри слюны. Друзья его сидят в коридоре, и я знаю, что они дождутся моего выхода...

Соединение русского языка с народным умом дает потрясающий результат. Например: «Дуракам закон не писан».
Обратите внимание – это надо понимать не в том смысле, что для очень глупых людей сделаны исключения в законодательстве, а в том, что они сами их для себя делают. И сами придумали анекдот о привилегиях, помните? Разрешается переходить на красный свет, стоять под стрелой, заплывать за буйки...
Похоже, что мы все не очень умны.
Замечаю в себе почти уверенность, что на меня не распространяются многие физические и ряд исторических законов. То же самое замечаю во многих соотечественниках. Европейцы же и американцы производят впечатление твердо знающих, что каждый подпадает под общее правило. Вероятно, поэтому они верят в кредит, ждут зеленого на переходах и предохраняются от вируса иммунодефицита человека.
Отечественной натуре всё это равно противно. Другие не успеют, а я проскочу...
Глубокая и искренняя вера, что закон всемирного тяготения придуман из вредности и его можно обойти, если исхитриться. Все умрут, но я-то вряд ли...
Ожидание счастья просто так, вечной любви вопреки дурным зубам и мерзкому характеру, таланта, который невозможно пропить. Всем несдобровать, но я же меру знаю...
Нездоровый образ жизни, содержание вредных компонентов в воздухе, всего в три раза превышающее норму, предупредительный выстрел в голову и контрольный в случайного прохожего – это всё происходит с другими. Да, открываю дверь, ничего не спрашивая, но ведь жив до сих пор...
Любая попытка сохранить нашу собственность, наше здоровье и нашу жизнь воспринимается как самое жестокое ограничение свободы. Лагеря, цензуру и введение танков мы еще можем вынести. Но замечание гаишника за превышение скорости на гололеде! Да пусть сам подышит, а я и не такой ездил...
Поскольку же народ мы коллективистский (по родной терминологии – соборный), то сложение веры в исключительность каждого с ревнивым желанием одинаковости всех порождает убежденность в нераспространении мировых правил на нашу зону неустойчивого земледелия. У нас особый путь! На красный, под стрелу и за буйки.
Нам не писан закон.
Ну-с, как угодно, господа. Пошли на красный.