Олимпиада (номинация "Уроки жизни")

«Здравствуй, Боря, — пишет мне на «Одноклассниках» школьная учительница литературы. — Третий месяц я не получаю от тебя известий. Надеюсь, что причина этому — твоя лень, а не жизненные неприятности...
У нас наконец началась зима. Во всю поливают дожди, которых ждут в Израиле, как манну.
Сын сейчас в Бразилии. Авиакомпания направила его для обмена опытом. Дома его ждет невеста и, дай уже Бог, чтобы жена.
Как у тебя, Боря? Пиши. В школе ты любил писать. Твое сочинение, отмеченное на городской олимпиаде, я до сих пор храню и иногда перечитываю».

«Здравствуйте, Ева Яковлевна. Столько лет прошло, а вы все помните. Признаюсь, и я часто вижу, как вы с пылом молодого Пушкина читаете мое творение всему классу...»

Восьмидесятые. Школа. Седьмой «А». Два пионерских галстука несутся в магазин за бутылкой молока и свежим батоном. Вначале у них перекус, затем драка и урок литературы.

После урока остается один галстук. Ева Яковлевна поправляет его и говорит:

— Радуйся, Боря! Тебе выпала честь представить нашу школу на городской олимпиаде по литературе.
— Мне?
— Не скромничай. У тебя одни пятерки. Я сама их ставлю и знаю, что твои сочинения лучше, чем у Завьяловой из параллельного класса. Просто ее папа директор мясокомбината... Но она заболела и я, наконец, могу раскрыть перед тобою двери. В субботу в 12-00.
— Я не пойду.
— Что?!

Как я мог согласиться? Ведь не меньше половины сочинений я просто списывал! Знал об этом только один человек — моя соседка по парте Вика Везер. Твердая ударница и дочь врачей, она смотрела на меня с состраданием. Пользуясь этим, я переиначивал ее работы. Менял куски текста местами и слегка приукрашивал стиль. В результате Вика получала четыре балла, а я бессовестные пять.
Это происходило так долго и так успешно, что я стал подозревать в себе своеобразный талант.

Но теперь спасти меня мог только отчаянный поступок. Ломая голову над тем, что предпринять, я столкнулся в коридоре с директором школы, Евсеем Петровичем.

— Аа, Чжен, — чихнул он.

Чжен — это моя фамилия. Часто люди произносят ее так, как будто чихают. Еще чаще они добавляют в нее какую-нибудь гласную — на всякий случай, чтобы не споткнуться. А один раз новый учитель труда, знакомясь с классом, и вовсе не смог прочитать мою фамилию и ограничился кивком.

— Мне сказали, ты отказываешься писать сочинение, — Евсей строго смотрел на меня. — Учти: призеры олимпиады поедут летом в Ленинград... А тем, кому плевать на честь школы, могут забыть о своем спорте. Больше ни одного освобождения от учебы!

Директор бил по смыслу жизни. В то время я самозабвенно занимался вольной борьбой и почти каждый месяц отпрашивался на соревнования. Лишиться выхода на борцовский ковер означало сократить количество моих поражений, но даже проигрыш сиял для меня драгоценностью.

Поколебавшись немного, я пошел на сочинение.

Весь день накануне был посвящен заготовке шпаргалок. Я работал как цех. Шпоры закручивались в миниатюрные свитки, чтобы в раскатанном виде тезисами ответить на вопрос: «Что хотел сказать автор?» Сами авторы где-то на небесах, конечно, хватались за сердце.

— Какой ужас, — содрогались Пушкин, Лермонтов и Гоголь вместе взятые. — Вдохновение, ювелирный поиск формы и годы, годы наблюдений за жизнью — все сведено к сухим штампам и втиснуто в жалкий клочок бумаги.

Несмотря на рыдания классиков я хорошо подготовился. В день олимпиады мои карманы топорщились от бумаги. Кое-что содержалось в носках, впрочем, это были ничтожные и маловероятные темы.

Местом для литературной битвы была выбрана гимназия № 8. В городе считалось, что если ученик заканчивает восьмую гимназию, то затем он автоматически зачисляется в МГУ, Сорбонну или Гарвард на выбор.

Оказавшись там, среди участников олимпиады, я неожиданно оробел. Мысль о том, что я ни разу не списывал на таком высоком уровне, как-то не приходила мне в голову. «А если попадусь? Ведь тогда всё: позор и несмываемое пятно на школу». Мне сразу представился Евсей Петрович, с ласковым взглядом и чрезвычайно широкой улыбкой.

Между тем всех участников пригласили в класс. Юные поэты, девочки, увлеченные литературой, и просто прилежные ученики расселись по двое. Распорядитель взял мел и стал выводить на доске темы сочинений. Я ужаснулся! Белым по черному, буква за буквой меня лишали надежды: «Лирика Есенина», «Пушкин и декабристы», «Образ Хлестакова в комедии Гоголя «Ревизор». Ничего, что хоть как-то бы соответствовало моим шпаргалкам!

Обхватив уши руками, я просидел минут десять. Нужно было вставать и уходить. И только я собрался, как вдруг мысль, неожиданная, как молния, заставила меня посмотреть на соседа. Он не был похож на Вику Везер. Густая шевелюра и картофельный нос не придавали ему сходства с ней. Но он писал! А это главное.

Довольно скоро я сунул ему листок бумаги. В нем содержалась просьба о помощи и были изложены причины, вызвавшие интерес к его работе. К моему огорчению, он принял меня за сумасшедшего.

— Ничего, — сказал я самому себе. — Этот парень еще не пробовал мое коронное блюдо — жалость, замешанную на зверствах отчима, который бил меня за любую оценку ниже четырех.

История с побоями прекрасно работала с Викой Везер. В этот раз она тоже сработала, но в обратном направлении. Шевелюра заявил, что у каждого свои проблемы. О! Как это взбесило меня! Такое бессердечие... В своей следующей записке я уже обещал ему продемонстрировать удушающий прием, разученный мною на последней тренировке. Да, угрозы и насилие, но, к сожалению, лишь крайние меры способны раскрыть в человеке собственно человеческое. Мой сосед капитулировал с условием, что я перепишу его сочинение своими словами.

Я немедленно принялся за дело. В оставшийся час мне предстояло до неузнаваемости преобразить Хлестакова. В исходном виде он являл собою орудие, которое Гоголь нацелил на пороки уездного чиновничества. Человек с пустейшими наклонностями и мелкий чин, которого принимают за важную особу со связями во дворце, производил этим несоответствием такие залпы зрительского хохота и так обнажал пороки, что не оставалось сомнений: смех уничтожит в России чиновничий произвол, взятки и круговую поруку. Такова была главная мысль сочинения. Я согласился с ней и в тающие минуты набросал новый образ героя. Для этого, правда, пришлось полностью перекроить композицию и разбавить текст размышлениями о нравственности. Если когда-нибудь будет издано пособие для списывающих, мой метод мог бы занять там достойное место.

Я закончил вовремя. До истерического призыва: «Сдаем сочинения!», — оставалось еще пять минут. Щуря глаз и хитро улыбаясь, я тут же добавил постскриптум. Эффектный ход, в нескольких предложениях являющий продолжение «Ревизора».

В школе я появился с легким чувством. Испытание, которому меня подвергли, закончилось. Оставалось только одно — узнать оценку.

В раздевалке на меня запрыгнул приятель.
— Ева ищет тебя, — сказал он. — Между прочим, злая, как завуч.

Мы на цыпочках подошли к кабинету литературы. За дверью раздавался хохот. Смеялся весь класс. Я просунул голову. Разгоряченная Ева Яковлевна потрясала моим сочинением, видимо, только что закончив читать. Она села, чтобы отдышаться, и увидела мою физиономию.

— А вот и сам господин сочинитель, — сказала она, обращаясь к классу. — Идем, нас с тобой вызывает директор.

Евсей Петрович встретил нас молча. Не говоря ни слова, он взял у Евы Яковлевны мой олимпиадный опус, откашлялся два раза и прочел вслух постскриптум: «После того, как настоящий ревизор закончил проверку, всех уездных чиновников во главе с городничим вызвали во дворец. Трясущихся от страха, их подвели к государю-императору. И император сказал: «Взяточники и крохоборы, какой пример вы подаете советским пионерам?»

После этих слов директор рухнул в свое кресло и затрясся. Нельзя было точно сказать, плачет он или смеется...

История с постскриптумом быстро разошлась по школе. Ее передавали как легенду, раскрашивая новыми подробностями. А сам автор? Он два дня шатался неизвестно где, а после стал намекать, что написал несуразицу специально, чтобы больше не участвовать ни в какой олимпиаде. Впрочем, этому мало кто верил