Ефимов Егор Петрович

Музыкант; отчим Неточки Незвановой. «Он родился в селе очень богатого помещика, от одного бедного музыканта, который, после долгих странствований, поселился в имении этого помещика и нанялся в его оркестр. <...> У него был порядочный оркестр музыкантов, на который он тратил почти весь доход свой. В этот оркестр мой отчим поступил кларнетистом. Ему было двадцать два года, когда он познакомился с одним странным человеком...» Это был спившийся итальянец-капельмейстер из театра соседа графа. Вскоре итальянец умер при странных обстоятельствах (Ефимов был даже обвинен в его отравлении) и оставил по завещанию товарищу-кларнетисту свою скрипку, которую Ефимов отказался продать даже за три тысячи рублей и графу, и своему помещику. Именно в это время он возомнил себя великим скрипачом, бросил прежнее место, уехал в Петербург, поселился «где-то на чердаке и тут-то в первый раз сошелся с Б., который только что приехал из Германии и тоже замышлял составить себе карьеру. Они скоро подружились, и Б. с глубоким чувством вспоминает даже и теперь об этом знакомстве. Оба были молоды, оба с одинаковыми надеждами, и оба с одною и тою же целью». Только Б., верно оценив меру своего скромного таланта, добился максимума в карьере скрипача (был принят в театр), а Ефимов, посчитав себя непризнанным гением, талант свой растранжирил и погиб.
Проницательный Б. точно и полно обрисовал натуру Ефимова: «Но, — рассказывал Б., — я не мог не удивляться странной натуре моего товарища. Передо мной совершалась въявь отчаянная, лихорадочная борьба судорожно напряженной воли и внутреннего бессилия. Несчастный целые семь лет до того удовлетворялся одними мечтами о будущей славе своей, что даже не заметил, как потерял самое первоначальное в нашем искусстве, как утратил даже самый первоначальный механизм дела. А между тем в его беспорядочном воображении поминутно создавались самые колоссальные планы для будущего. Мало того, что он хотел быть первоклассным гением, одним из первых скрипачей в мире; мало того, что уже почитал себя таким гением, — он, сверх того, думал еще сделаться композитором, не зная ничего о контрапункте. Но всего более изумляло меня, — прибавлял Б., — то, что в этом человеке, при его полном бессилии, при самых ничтожных познаниях в технике искусства, — было такое глубокое, такое ясное и, можно сказать, инстинктивное понимание искусства. Он до того сильно чувствовал его и понимал про себя, что не диво, если заблудился в собственном сознании о самом себе и принял себя, вместо глубокого, инстинктивного критика искусства, за жреца самого искусства, за гения. Порой ему удавалось на своем грубом, простом языке, чуждом всякой науки, говорить мне такие глубокие истины, что я становился в тупик и не мог понять, каким образом он угадал это все, никогда ничего не читав, никогда ничему не учившись...» И далее уже Неточка пересказывает историю падения своего отчима: «Вскоре Б. заметил, что товарищем его все чаще и чаще начинает овладевать апатия, тоска и скука, что порывы энтузиазма его становятся реже и реже и что за всем этим последовало какое-то мрачное, дикое уныние. Наконец, Ефимов начал оставлять свою скрипку и не притрогивался иногда к ней по целым неделям. До совершенного падения было недалеко, и вскоре несчастный впал во все пороки. От чего предостерегал его помещик, то и случилось: он предался неумеренному пьянству. <...> Мало-помалу Ефимов дошел до самого крайнего цинизма: он нисколько не совестился жить на счет Б. и даже поступал так, как будто имел на то полное право...»
Сам же Ефимов первым в себе, в своем таланте и усомнился. Он испугался, что не справится, не сможет, не потянет — не сыграет обещанную ему судьбой роль гения. А он внутренне убежден, он уверен в своей гениальности (вполне простительная слабость каждого творца!), он считает, что стоит ему только всерьез, в полную силу взяться за скрипку... Увы, герой выбирает самый легкий и погибельный для любого художника путь — мечтательство. Мечтательство как самообман. «Он мечтатель; он думает, что вдруг, каким-то чудом, за один раз станет знаменитейшим человеком в мире. Его девиз: aut Caesar, aut nihil [лат. или Цезарь, или ничто], как будто Цезарем можно сделаться так, вдруг, в один миг. <...> он все-таки уверен, что он первый музыкант во всем мире. Уверьте его, что он не артист, и я вам говорю, что он умрет на месте как пораженный громом...» Конечно, слова эти о моментальной смерти употреблены тем же Б. в переносном смысле, образно, отвлеченно, но этот Б. и сам не подозревал, насколько он был близок к истине. Ефимов услышал игру гениального скрипача–гастролера С—ца и произошло полное крушение всех его мечтаний: окончательно и бесповоротно Ефимов убедился-уверился, что талант свою и жизнь свою он пропил-просвистал, и что никакой он не гений и впереди лишь безобразная пьяная похмельная старость в безызвестности и беспросветной нищете. Мозг его не выдержал этого, сознание помутилось. Началась агония самоубийцы. Не исключено, что это он в прямом смысле слова убил–задушил мать Неточки. Сцена написана туманно, полунамеками, сквозь болезненное восприятие полусонной девочки, но, по крайней мере, сам Ефимов, чувствуя–осознавая себя убийцей, оправдывается перед Неточкой, показывая на труп ее матери: « — Это не я, Неточка, не я... Слышишь, не я; я не виноват в этом...». Он в затмении чуть было не убивает и Неточку и лишь в последнее мгновение очнулся–спохватился, опустил занесенную для страшного удара скрипку.
В судьбе Ефимова молодой Достоевский как бы проиграл–вообразил на перспективу собственную свою судьбу в самом ее худшем, самоубийственном, варианте. Опасения, страхи, тревоги Достоевского той поры за свое литературное будущее, свою творческую «карьеру», сомнения в том, хватит ли у него таланта, сил, воли, упорства и уверенности в себе, дабы сказать свое — «новое» — слово в литературе, — вот материал, из которого лепился–создавался Ефимов, писалась-придумывалась его биография-судьба творца, человека творческого...
Ефимов, обезумев, бежит из дома, попадает в больницу, где и умирает как бы своей собственной смертью. Но по сути Ефимов — самый настоящий самоубийца. Самоубийца своего таланта, своей судьбы и, в конечном счете, — своей жизни...