7 февраля 2016 г., 13:50

15K

Невидимые замыслы

41 понравилось 0 пока нет комментариев 4 добавить в избранное

o-o.jpeg Автор: Parul Sehgal
Иллюстрация: Maëlle Doliveux

Богумил Грабал умер только однажды ― в Праге, 3-го февраля 1997-го года, ― но есть по крайней мере две версии того, как это случилось.

Первая ― Грабал, один из великих «стилистов» прозы XX века, бич государственных цензоров, общительный любитель баров и сплетен, пива, кошек и женщин (примерно в таком порядке), в госпитале, где он лечился от артрита, выскользнул из окна, когда кормил птиц.

Вторая ― Грабал, чьи книги периодически запрещались правительством и сжигались диссидентами, был терзаем одиночеством и поглощен мыслью о прыжке с пятого этажа своих апартаментов, «где каждая комната ранит». Он писал о других фантазировавших о прыжке с того же этажа: это, например, Кафка, персонаж Рильке Мальте Бригге. И зимним днем, за пару месяцев до своего 83-его дня рождения, он выбросился из окна пятого этажа госпиталя.

Поэтому в случае Грабала, в чьих работах красота, сострадание, печаль и возвышенная глупость плотно переплетены, обе версии преобладают; официального заключения нет. Он прыгнул и упал навстречу своей смерти. Он умер от излишнего отчаяния и вдохновения ― и то и другое уводит от жизни и пресыщает ее.

Это смерть из его собственных произведений, с мрачной абсурдностью его величайших романов «Я обслуживал английского короля» (1971), «Слишком шумное одиночество» (1976), «Тщательно досматриваемые поезда» (1964; в 1966-м превращен в фильм, взявший Оскар), ― это печальный смех во тьме. Однажды Грабал сказал, что его комическая чувствительность имела форму предупреждения на квитанции из химчистки: «Некоторые пятна могут быть удалены только путем уничтожения материала».

Сегодня Грабала уважают, хотя редко читают за пределами его родины. Но недавно его книга была впервые переведена Паулем Уилсоном на английский язык ― сборник острых и забавных рассказов 1950-х гг. под названием «Господин Кафка и другие истории времен культа». Эта тонкая книжка, возможно, его самая мрачная работа, и она напоминает нам, что мы игнорируем Грабала себе в ущерб. «Политический роман», столь часто являющийся обескровленным скоплением тезисных утверждений, в руках Грабала абсурдный и непредсказуемый, наполненный чудаковатыми стратегиями для воображаемого сопротивления. «Одна-единственная книга Грабала делает для людей и свободы их мышления больше, чем мы с нашими действиями, поступками, нашими шумными протестами», ― писал Милан Кундера.

Но этот подход, который я выдвинул таким громоздким, у Грабала прозрачен и легок. Он писатель-паук: искусный и хитрый, терпеливый, плетущий свои невидимые замыслы. Он никогда не открывает их ― это не нужно. Он оплетает со всех сторон. Его музой был дядя Пепин, который однажды прибыл с двухнедельным визитом и остался на сорок лет. Ленивый, болтливый Пепин имел комическую меланхолию Чаплина, вспоминал Грабал, и бессвязную манеру рассказывать истории. Должно быть, от него Грабал научился заманивать читателя в ловушку с помощью очаровательного и простого языка и немного искаженной логики. Многие его книги имеют форму отвлекающихся монологов ― новелла «Уроки танца для старших и продвинутых учеников» превосходно разворачивается в одном девяностостраничном предложении смелыми, простодушными рассказчиками. Показателен Дите из романа «Я обслуживал английского короля»: он коротает время как ученик официанта в нескольких загибающихся отелях, кладет мороженое в свои ботинки, чтобы охладить ноющие ноги, и вдруг запутывает историю женитьбой на нацистке.

Встреча с судьбой самого Грабала произошла раньше. Рожденный в 1914-м году в Моравии, он был первым поэтом, покоренным французскими сюрреалистами. Остатки этой притягательности можно обнаружить в его прозе: мы видим склонность к неожиданным деталям и абсурдным метафорам. В «Господине Кафке» человека рвет, и «жидкость бежит из его рта, как будто он выпустил карманные часы на цепочке». Грабал делился своими работами в подпольных литературных кругах, но в 1949-м, в Коммунистическую кампанию, которая посылала интеллигенцию на тяжелые работы, он был отправлен работать на металлургические заводы (он будет работать также почтальоном, рабочим сцены, поездным диспетчером и макулатурщиком). Этот мир сажи и черного шлака стал его вдохновением ― и фоном для многих историй в «Господине Кафке». «Если бы вы знали, как сильно я люблю металлургический завод “Полди”, вы бы заревновали, ― писал он позже. ― Именно там я все увидел, и с того момента, как увидел, я стал пророком». То, что он увидел, было странным для обычной жизни. Он стал своего рода перезаписывающим устройством, и многое в его написании до сих пор пульсирует жизнью, обладает чувством наблюдений, пойманных на лету и бегло набросанных на улице ― человек, мечущийся в срубленном дереве к большому развлечению своей семьи, женщина, упавшая в лужу и помирающая со смеху, ― «фотография в овальной рамке».

В 1970-м две его новых книги были уничтожены, и ему официально запретили публикацию ― хотя, скрытые в комедии, его притчи об обычной жизни в Праге были отмечены как под властью нацистов, так и в СССР. Но он продолжал писать, и его продолжали читать, перепечатывая романы в самиздате, включая «Я обслуживал английского короля». Запрет был снят в 1975-м году после того, как в интервью он дал якобы примирительные комментарии о советском режиме. Интервью было напечатано в газете и привело диссидентов в бешенство. Но он был признан «реабилитированным» и разрешенным к публикации, хотя цензоры продолжали проявлять живой интерес к его работам. Однако произведения редко были открыто идеологическими. Подобно Оруэллу, Грабал подводит к тому, как власть делает нас нелепыми, но его критика уклончива, иногда неясна. Джеймс Вуд замечает, что он преуменьшает жало своих политических наблюдений, вкладывая их в уста наиболее грубых и недостоверных персонажей. И когда политика просачивается в историю, это происходит естественно. Напоминает лаконичную дневниковую запись Кафки за 2 августа 1914 года: «Германия объявила войну России. Плавание днем». Общественная жизнь никогда не заменяет частную сферу, все находится на одном уровне: презрение к войне и браку, ноющим ногам, нуждающимся в мороженом.

Грабал любил цитату Рильке, что писатель создан для того, чтобы гладить свой век против шерсти. Его провокационная манера состояла из чувствительности и стиля против тоталитарной логики. Если тоталитаризм свел мир, словами Кундеры, к месту ответов, миру слоганов и простейшей логики, то работы Грабала ловко сопротивляются, так как их невозможно обобщить ― долгое время они даже считались непереводимыми. Из его историй нельзя выжать мораль или взгляды, как нельзя выжать сок из кожуры. Значение состоит в их структуре, в их бессистемном развитии ― стиле, который Грабал назвал «pabeni», «болтовня». «Я обслуживал на английского короля» не больше об ученике официанта, чем о любом из анекдотов, угрожающих захватить повествование ― о мимолетном торговце салями или портном, готовящем заказы на воздушных шарах в виде торсов его клиентов, которые плавают по его магазину.

«Моим кредо всегда были восторг, блаженство, стремление», ― говорил он, и для него красота была наиболее достоверно найдена в человеческой глупости и безумии ― в наблюдении за мужчиной и женщиной, сцепившимися на улице, и их маленькими собачками, тоже начавшими препираться. Когда все четверо успокоились и прекратили трясти друг друга, они продолжили идти по улице в прекрасной гармонии, только собаки были немного в крови. Красота ― это металлургический завод «Полди». Это свалка макулатуры в «Слишком шумном одиночестве», из которой рассказчик делает библиотеку (как сделал сам Грабал). «Мир это прекрасное место», ― писал он в “Уроках танца для старших и продвинутых учеников”. ― Не потому, что он такой, а потому, что я так его вижу». Приверженность к этому способу видения ― внимательному, своеобразному, любящему, извращенному ― позволяет его персонажам сохранять некоторую степень индивидуальности, в то время как они подавлены историей. И так во всех его работах разбросаны указания, чтобы отточить внимание и увидеть более четко, чтобы использовать чувства до предела: «Сунь руки в свои карманы, ― ворчит человек с протезами в “Господине Кафке”. ― Испытай эти карманы в полной мере».

Вирджиния Вулф писала, что если бы писатель был свободен, «если бы он мог писать, опираясь на собственные чувства, а не на общепринятые клише, то не было бы ни одного повествования, ни одной комедии или трагедии, любовной истории или драмы, написанных общепринятым стилем». Есть ли лучшее описание творчества Богумила Грабала, чем отступления и расслабленный «pabeni»? Даже в его смерти, как оказалось, нельзя подвести итог по существу. Подавленный, подвергнутый цензуре и все еще каким-то образом странно свободный, он никогда не отказывался от суверенитета своего видения, свободы, которую он нашел в наблюдении, своей бесстрашной независимости. «Ты не можешь избавить себя от свободы, как избавил бы себя от вшей, брат, ― написал он в “Господине Кафке”. ― Ты понимаешь?»

Совместный проект Клуба Лингвопанд и редакции ЛЛ

Источник: The New York Times
В группу Клуб переводчиков Все обсуждения группы

Авторы из этой статьи

41 понравилось 4 добавить в избранное

Комментарии

Комментариев пока нет — ваш может стать первым

Поделитесь мнением с другими читателями!